Геннадий Бурбулис: «Вице-президентом России должен был стать я»
Особа, приближенная к императору, — на протяжении президентской карьеры Бориса Ельцина роль его правой руки и «второго мозга» исполняли несколько человек. В одно время «вторым после царя» был главный охранник Александр Коржаков, другое — «регент» Анатолий Чубайс, в третье — будущая сладкая парочка Татьяна Дьяченко и Валентин Юмашев. Но первым в этом списке президентских фаворитов был недавний преподаватель диалектического материализма из Свердловска Геннадий Бурбулис.
ФОТО: МИХАИЛ КОВАЛЕВ
Именно на период «царствования» Бурбулиса пришлись такие драматические события, как избрание Ельцина президентом, путч августа 1991 года, формирование в России правительства реформ и распад Советского Союза. В годовщину краха ГКЧП Геннадий Бурбулис дал очень откровенное интервью «МК» о временах своей боевой политической славы.
— Геннадий Эдуардович, на момент победы над ГКЧП многие считали вас вторым человеком после Ельцина по уровню влияния в российской управленческой иерархии. Оправданна ли, на ваш взгляд, такая оценка?
— Да, оправданна — и с формально-юридической точки зрения, и с точки зрения наших отношений с Борисом Николаевичем в предыдущие два года. 14 августа 1991 года Ельцин издал президентский указ о полномочиях государственного секретаря. Масштаб задач, которые на него возлагались, четко давал понять, что это именно значительное лицо в государстве. В то же время и формирование нашего правительства реформ, которое возглавил Борис Ельцин, а госсекретарь Геннадий Бурбулис был назначен первым заместителем председателя правительства, и, наконец, подписание за 150-миллионную Россию Беловежского соглашения президентом Борисом Ельциным и госсекретарем Геннадием Бурбулисом подтверждают эту роль и ответственность.
— А как вы смогли занять такое положение? Как вы познакомились с Ельциным и стали его правой рукой?
— В первый раз я его увидел, когда он, будучи первым секретарем Свердловского обкома партии, проводил в доме политпросвещения встречу с преподавателем общественных наук. Он уже тогда славился своими нестандартными и незаурядными поступками. На этой первой встрече я стал свидетелем одного из них.
Студент Свердловского института народного хозяйства рассказал о безобразиях в столовой своего вуза. Без каких-либо колебаний Ельцин сразу отправил своего помощника разбираться на месте. Встреча в Доме политпросвещения еще не закончилась, а этот помощник уже вернулся, рассказал об увиденном, и Ельцин тут же на месте объявил о принятых им решениях по исправлении ситуации.
Помню еще, что на вопрос, что вы читаете, он без колебаний ответил: «Читаю все, что рекомендуют мои дочери. Сам люблю читать Чехова и Пушкина, но стараюсь читать то, что читает современная молодежь». Все в Ельцине вибрировало, говорило о том, что перед нами незаурядный человек, созидатель каких-то новых пространств.
А когда началась борьба с Ельциным и за Ельцина на пленумах, когда был принят закон о выборах народных депутатов СССР, первым нашим шагом было нестандартное решение. По нашему округу было выдвинуто три кандидата: я, мой будущий соперник и Ельцин. Мы зарезервировали за Борисом Николаевичем право участия в выборах по Свердловскому территориальному округу. Не понадобилось. Ельцин выдвинулся в Москве. И тут мы начали напрямую с ним сотрудничать по предвыборным делам: печатали у нас его листовки — в Москве это еще было проблемой. Он приезжал к нам на встречи. Мы познакомились и много общались. А окончательно нас сблизили и сплотили Съезд народных депутатов СССР и Межрегиональная депутатская группа, куда я был делегирован нашей уральской группой депутатов.
— Какие воспоминания у вас остались о моменте, когда вы узнали о создании ГКЧП? Как вы тогда оценивали ваши шансы остаться на свободе в течение ближайших 24 часов?
— Я не помню никаких особых треволнений. Александр Коржаков позвонил, кратко сообщил, что произошло, и сказал, что Борис Николаевич нас ждет в своем доме в Архангельском. Пять минут я собирался, еще три минуты потребовалось на то, чтобы дойти от своей служебной дачи до дачи президента.
У меня в тот момент было состояние предсказуемой неожиданности. В течение многих месяцев до 19 августа 1991 года мы постоянно участвовали в больших и малых конфликтах. Мы уже были перегружены и переполнены испытаниями максимального класса и масштаба с непредсказуемыми последствиями. У нас была то ли такая психологическая перегрузка и душевная усталость, то ли, наоборот, такая заполненность и основательность сложнейшими проблемами и необходимостью их решать, что на то, чтобы возбужденно реагировать на произошедшее как на катастрофу не было ни времени, ни желания, ни сил.
Я пошел, почти побежал. Вскоре подъехали Собчак и Лужков. Все наши — Шахрай, Хасбулатов, Полторанин, — мы жили поблизости и тоже очень быстро подошли. В процессе нашего взволнованного разговора родилась блестящая идея обращения к народу с призывом к гражданскому неповиновению и даже еще более блестящая идея взять под защиту президента Горбачева.
— Как в момент победы на ГКЧП вы себе представляли будущее?
— Уже тогда у меня было очень четкое понимание, что ГКЧП радикально изменил в нашей жизни. Путч ГКЧП — это политический Чернобыль партийно-советской тоталитарной империи. Образ Чернобыля, я думаю, яркий, правильный и понятный — взрыв, радиация, рушится остов всей империи партийной диктатуры с такими ее атрибутами, как всевластие спецслужб и максимальный контроль государств над жизненными ресурсами страны.
Но вот что стало заметным с высоты прошедших десятилетий. КПСС давно рухнула, мы уже тридцать лет живем в новой стране, в новом государстве. Но та радиация по-прежнему продолжает свое вредоносное воздействие. Современную ситуацию можно оценить как постимперский синдром, когда многие ментальные, сознательные и бессознательные привычки той рухнувшей системы сегодня вновь внедряются в нашу жизнь. Очень грустно и печально осознавать, что все это уже было. Такая ситуация, к сожалению, для многих граждан делает будущее очень проблематичным.
— Какой же такой «радиацией» можно объяснить тот факт, что руководители обороны Белого дома от ГКЧП вскоре станут злейшими врагами? Было у вас предчувствие, что Руцкой и Хасбулатов превратятся в непримиримых оппонентов команды Ельцина?
— Нет, конечно. Но расскажу вам историю из своей биографии. Наши отношения с Борисом Николаевичем были не только отношениями руководителя и подчиненного, но и отношениями друзей и соратников. Между нами тогда было такое доверие и была достигнута договоренность, что, если мы идем на президентство, то в качестве своего вице-президента Борис Николаевич предлагает меня. Считал ли я это заслуженным и справедливым? В принципе да.
Но тут подходит время, когда согласно закону кандидат в президенты должен был назвать имя своего напарника. Этот день заканчивается. Я сижу у себя в кабинете в определенном волнении. Звонит Борис Николаевич и просит зайти. Захожу, он говорит: «Мы с вами очень хорошо понимаем друг друга. Но есть предварительный опрос, который показывает, что ваша фамилия для российского избирателя звучит немного неудобно. Чтобы избежать в этой связи возможных потерь голосов, я принял решение предложить в качестве вице-президента Руцкого Александра Владимировича». Я ответил: «Борис Николаевич, если вы решили, то будем работать. Выборы мы обязательно выиграем. Но, извините, это ошибка!»
Так и получилось. Осенью 1991 года начинает работу наше правительство. Руцкой не совсем понимает, что это за рыночные реформы и кому они нужны. Мы не можем никак его полезно использовать. Тогда возникает идея поручить ему курировать сельское хозяйство. Там трудно что-то радикальное сделать в одиночку. И навредить возможностей тоже поменьше. Так случилось, что Руцкой по разным причинам не принял наш молодой коллектив реформаторов. Начал проявлять самостоятельность, критиковать, не очень понимая суть дела, поучать. Вот и произошло, что человек как член команды был потерян.
— А как получилось, что Хасбулатов был потерян как член команды?
— В условиях, когда летом 1990 года первого заместителя председателя Верховного совета надо было избрать из числа представителей национальных республик, кандидатура Хасбулатова казалась хорошим временным компромиссом. Когда год с небольшим спустя речь зашла об избрании сменщика Ельцина на посту председателя Верховного совета, на эту должность была хорошая кандидатура — Шахрай Сергей Михайлович.
Но из разных источников возникла идея поддержать Хасбулатова: вузовский работник, ученый, писал книги, разоблачал советскую бюрократию, не был замешан в каких-либо предосудительных действиях. Борис Николаевич, имея огромный кадровый опыт, выбрал Руслана Имрановича. Шаг за шагом, день за днем Хасбулатов становится отчаянным оппонентом команды реформаторов. А кто у них лидер? Бурбулис. Надо с ним как-то расправиться.
В лице Хасбулатова проявилась сложность этой предельной эпохи. Для меня власть — это не только источник политического влияния, но еще и этика, нравственность, духовность, способность контролировать свои капризы и вожделения, свое самомнение, способность быть членом консолидированной группы единомышленников. У Хасбулатова всего этого не оказалось. Для человеческих отношений в политике первичен не эгоизм-прагматизм, а духовно-нравственная порядочность. Со временем я понял, что Руслан Хасбулатов — уникальный человек. Есть люди и их поступки, моральные и аморальные. Он из этой небольшой породы людей, которые живут вне морали.
— Может, здесь дело не в моральных качествах того или иного политика, а в том, что, имея после победы над ГКЧП полную свободу маневра, вы не провели конституционную реформу — не устранили двоевластие между Съездом народных депутатов и президентом? Ведь таким способом можно было бы избежать октября 1993 года, разве не так?
— «Гладко было на бумаге, но забыли про овраги, а по ним ходить». Нас всех и меня в частности до сих пор упрекают в том, что мы не провели люстрацию, в том, что после блестящей победы над ГКЧП мы не распустили советы и не сформировали новые представительные органы власти. Но нельзя забывать, что мы победили ГКЧП, но не победили корневую систему тоталитарно-имперской страны. По большому счету мы получили не власть, а минное поле безвластия.
Никто, кроме нас, не знал, что ГКЧП в той или иной форме поддержали руководители большинства субъектов Российской Федерации. И в этой ситуации нельзя было объявлять о роспуске советов, напрягать мускулы и умственные способности, начинать выборы по всей стране. Система и так была хрупкой и требующей ежедневного балансирования. Добавьте к этому еще такую проблему, как отсутствие достаточного количества профессиональных квалифицированных кадров. Когда летом 1991 года мы приняли решение учредить институт представителей президента в субъектах Федерации, даже на эти штучные должности было очень трудно подобрать людей, отвечающих этому статусу. Теоретически вы правы. Но практически у нас не было такой возможности.
— «Мы победили ГКЧП, но не победили корневую систему тоталитарно-имперской страны»: что же тогда августу 1991 года удалось реально поменять в нашей жизни?
— Мы создали правительство реформ, пусть краткосрочное, но зато самое настоящее правительство меритократов (меритократия — власть достойных) — людей, сочетающих в себе высокий профессионализм, трудолюбие, добросовестность, высокую порядочность, максимальную заинтересованность в общественном благе. Этот факт из истории никуда не денешь и никуда не вымараешь. Август 1991-го — это все равно корневое событие в нашей отечественной истории. Уже 24 августа 1991 года де-факто Советского Союза не существовало. Провал ГКЧП позволил нам сформулировать юридически безупречную формулу Беловежского соглашения.
— Думаю, что по поводу «юридической безупречности Беловежского соглашения» очень многие захотят с вами поспорить в самой что ни на есть жесткой форме.
— В декабре 1991 года нам удалось предотвратить угрозу кровавого передела советского наследства в неуправляемом формате. Нам удалось согласовать, а в дальнейшем и реализовать передачу арсеналов ядерного оружия из Украины, Белоруссии и Казахстана в Россию. Представьте на секунду, что могло бы случиться со всей Европой и со всем постсоветским пространством в минувшие тридцать лет, если бы мы этого не сделали.
— Как вы считаете: если бы не было ГКЧП, был ли шанс сохранить Союз?
— Мы очень серьезно относились к затянувшимся переговорам лидеров союзных республик в Ново-Огареве. Мы считали очень важной задачей подписать новый Союзный договор.
С первого дня переговоров мы убеждали Горбачева взять за основу нового союза конструкцию, основанную на двусторонних договорах — Россия—Украина, Россия—Белоруссия, Россия—Казахстан, Казахстан—Украина и так далее. Мы доказывали Горбачеву, что в этом будет важная и полезная новизна. Республики между собой сами согласуют, как организовать жизнь по-новому.
На это Горбачев отвечал: а где же я в этой новой конструкции, где же в ней Кремль? Что вы там накуролесили? Нет, пусть будет союзная брюшина! В результате итоговый текст подготовленного к подписанию Союзного договора получился несколько несуразным. После его обнародования мы даже получили письмо наших восьми ведущих демократов, которые не без оснований указывали, что участие России в этом образовании неприемлемо. Теряется наш суверенитет, и не понятно, куда нас зовут.
В их позиции была своя правда. Но мы считали, что это последний шанс трансформировать тоталитарно-имперскую систему эволюционным путем в новое качество. Это нас очень сильно сплотило. Конечно, к планируемой дате подписания нового Союзного договора значительная часть республик уже заняла самостоятельную позицию: вся Прибалтика, Грузия, Молдова, Армения и так далее. Но с нашей стороны до последнего момента не было даже намека на какие-то деструктивные действия.
— Допустим, Союзный договор, основанный на таких принципах, подписали бы десять республик. Получается 45 двусторонних договоров. Можно ли всерьез считать работоспособной такую конструкцию?
— Это правильное замечание. Но сквозная основа таких двусторонних договоров была уже выстрадана и выверена. Субъектность республик закладывалась бы во все договора равновеликим образом. В новой конструкции были предусмотрены и какие-то координирующие органы, совместный центральный банк, совместные вооруженные силы. Но мы не понимали, что в этой новой системе будет делать кремлевский центр, президент Горбачев.
— То есть Горбачев был прав: места для него в новой системе действительно не было?
— Не было. Но мы не были совсем уж безжалостны к судьбе Михаила Сергеевича. Мы считали его выдающимся деятелем отечественной и мировой истории. Мы гордились его авторитетом на международной арене. Идеи нового мышления были предъявлены миру голосом Михаила Сергеевича. Но, будучи талантливым и даже виртуозным представителем советской системы в мировом сообществе, он сделал эти представительские функции своим приоритетом. А в стране экономическое хозяйство было до предела измождено. Мы были травмированы этой бесконечной милитаризацией, гонкой вооружений. Мы потеряли даже зачатки косыгинской экономической реформы. С этим со всем надо было работать 24 часа в сутки. Но Горбачев этого не делал. Он сам себя вытеснил из реальной внутренней политики.
— Когда всеобщая эйфория от победы над ГКЧП закончилась, многие из тех, кто в августе поддержал Ельцина, испытали чувство горького разочарования. Мол, нас использовали и предали. Считаете ли вы такие чувства оправданными?
— Хочу для начала с вами поспорить по поводу «всеобщей эйфории». Россия — очень большая и очень разная страна. Есть Россия мегаполисов, а есть Россия сельская, дальняя и в высшей степени неразвитая. Есть ресурсные территории, а есть абсолютно дотационные.
— Эйфория от победы над ГКЧП не была настроением большинства населения страны и большинства корпоративной политической элиты. Наоборот, у этой элиты было колоссальное разочарование произошедшим.
На пятом съезде народных депутатов РСФСР в октябре 1991 года Борис Николаевич сделал доклад об основных направлениях экономической политики и раскрыл некоторые задачи планируемых ключевых системных реформ. Сразу после этого мы попросили наделить президента Ельцина как нашего лидера полномочиями председателя правительства реформ. Это было вынужденное решение. В процессе формирования новой команды министров мы не смогли подобрать человека, который бы согласился возглавить правительство. Борис Николаевич брал всю ответственность на себя, съезд тогда поддержал это предложение. Но правда жизни заключалась в том, что одни депутаты искренне голосовали за Ельцина как председателя правительства, веря в реформы, а другие голосовали за то, чтобы президент, образно выражаясь, «сломал себе шею» и им представилась бы возможность с нами разобраться.
— Про мотивацию элиты вы все сказали очень убедительно. Но что вы можете сказать про тех поддержавших Ельцина в августе 1991 года простых людей, которые совсем не ожидали, что долгожданные экономические реформы проедутся по ним паровым катком?
— Главной проблемой, которая стояла перед новым правительством, была проблема физического выживания страны. Мы начали экономические реформы на фоне абсолютно опустошенной экономики. Перед нами стоял вопрос: чем кормить людей, чем отапливать их жилища и предприятия в зимний сезон?
Как у первого заместителя правительства у меня были чрезвычайные полномочия. Каждый вечер ближе к 24 часам я подписывал разнарядку в регионы о выемках из госрезерва: куда и сколько муки, куда и сколько горючего, куда металла, куда все то, что обеспечивает повседневное выживание, направить с утра. И каждое из этих решений мне приходилось принимать под мощным прессингом. Например, мэр Юрий Лужков много раз предупреждал о том, что Москве угрожает самый настоящий голод.
Мы действовали осознанно, целенаправленно, но во многих отношениях вынужденно. Есть ситуации, когда можно выбирать, например, из двух-трех разных вариантов. А есть ситуации, когда вариант только один — делать или не делать, брать на себя ответственность или уклониться, идти на риск или отсидеться, спрятаться. Сформированное в 1990 году первое российское правительство премьера Ивана Силаева терпеливо выжидало лучших времен. Мы выбрали другой путь.
— Если бы у вас была возможность вернуться в август 1991 года и последующие месяцы, что бы вы сделали по-другому? Что у вас, с вашей точки зрения, тогда не получилось?
— Мы не смогли в те дни и месяцы убедить Бориса Николаевича в том, что такие масштабные преобразования не могут базироваться на временном энтузиазме народного доверия, на вот этом эмоциональном подъеме. Нужны были институты, структуризация активного населения. Банально выражаясь, нужна была полноценная и здоровая президентская партия, которая могла бы действовать на опережение, создавать кадровые ресурсы и вести прямой диалог с населением. Ельцин категорически это отверг. Он сказал: «Не хочу возрождать КПСС!» Борис Николаевич считал, что он народный президент, народный президент — первый в тысячелетней отечественной истории!
— А когда и почему этот «первый в отечественной истории народный президент» к вам охладел?
— Это все копилось постепенно. Хасбулатов и другие постоянно говорили президенту: «мол, Бурбулис всюду сует свой нос — и туда, куда можно, и туда, куда нельзя. Вы, Борис Николаевич, слишком Бурбулису доверяете. Если бы его не было, то с Гайдаром мы бы очень быстро договорились!»
Разумеется, в какой-то момент в наших межличностных отношениях с Ельциным наступила усталость. Я по натуре корректный и деликатный человек, всегда соблюдаю некие правила — человеческие, дружеские и деловые. Для меня неприемлемо было панибратство. И у меня был свой взгляд на уместность тех или иных дружеских традиций и связанных с ними перегрузок. Этим, разумеется, некоторые коллеги пользовались. Типа «никогда не знаешь, что на уме у этого настырного, упорного и сдержанного литовца. Лучше бы вам, Борис Николаевич, отдохнуть от него!»
— Оглядываясь назад — не зря ли все это было: вся та наивная эйфория, все те наивные надежды?
— Та потрясающая революция свободы не могла быть зря. Победа Ельцина на президентских выборах июня 1991 года зародила в людях очень сильную надежду. ГКЧП и по своему составу, и по своей стилистике, и по той агрессивности задач, которые они ставили перед собой, был вызовом для нормальных людей.
Пусть это прозвучит немного пафосно, но вспомните знаменитые строчки классика: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Живое кольцо вокруг Белого дома было уникальным событием отечественной истории. Люди начали устремляться к Белому дому прямо с утра 19 августа — с вокзалов, из аэропортов, студенты отпрашивались с занятий, рабочие приходили после ночных смен на заводах... Это был пример редкой сплоченности людей, которую по разным причинам мы не смогли закрепить. И эта сплоченность принесла свои очень важные результаты. По итогам августа 1991 года Россия перешла на рельсы рыночной экономики. Россия обрела полноценную независимость и статус мировой державы.
Тем самым был завершен разрушительный, изнурительный и утомительный период «холодной войны».
— А она точно завершилась? Никто случайно не забыл сказать об этом американцам?
— Мне было обидно и грустно, когда после подписания декларации об окончании «холодной войны» на встрече Буша и Ельцина в загородной резиденции президента США в Кэмп-Дэвиде 2 февраля 1992 года США вдруг посчитали себя победителями в этой войне. Это и необоснованно, и неадекватно.
Комментарии (42)