Ровно 30 лет назад в тогда еще советской Латвии прошел «референдум», добивший в ней все советское. На вопрос «Вы за демократическую и независимую Латвию?» ответили «да» 73,88% населения республики при явке в 87,56%. Историческая значимость этой аферы ничтожна. Но она подарила русскому народу бесценный опыт.
В латышских и английских источниках «референдум» о независимости Латвийской ССР подается как пример свободного и демократического процесса, где результаты говорят сами за себя.
Наибольший энтузиазм проявили латыши сельской местности (85,89% «да» при явке 93,11%), а наибольший скепсис – русскоязычные города (в Даугавпилсе, например, 51,3% «да» при явке 63,4%). Но в республике ни нашлось ни одного района, где победил бы вариант «нет».
Такого не было даже в более гомогенных Эстонии и Литве. Результаты тамошних референдумов о независимости дали графе «за» 77,83% и 90,47% соответственно, однако отдельные районы компактного проживания национальных меньшинств все-таки высказались против.
Таким образом, стремление жителей Латвии к «свободе и независимости» (от Москвы, СССР, России, Горбачева, советской власти, коммунистической идеи – уже не важно) было полноохватным – русские жители республики тоже не остались в стороне и разделили мнение большинства. Это ли не доказательство демократичности процесса?
В теории, допустим, доказательство. Но в той роли, которую этому «референдуму» приписывают в латышской и британской историографии, неприятие вызывают прежде всего акценты. Потому что он был аферой латышских националистов и в качестве аферы должен войти в историю.
Во-первых, «референдум» не имел никакого отношения к основному закону – конституции страны, где было прописано право на выход союзных республик из состава СССР по результатам референдума. То, что во втором случае кавычек нет, не случайно. Официально происходящее было неким «опросом», результаты которого не имели юридической силы.
Чтобы не создавать ложного впечатления, подчеркнем: речь не о телефонном обзвоне респондентов социологами, а о мероприятии, которое внешне напоминало традиционные плебисциты. Инициатором выступил Верховный совет республики, где большинство контролировал националистический Народный фронт Латвии (НФЛ), а исполнителями – местные избиркомы, прежде проводившие выборы.
Суть в том, что организовывать настоящий референдум националисты боялись. Они боялись проиграть, и правильно делали. По конституции, за отделение от СССР должны были проголосовать две трети избирателей. С поправкой на явку в 87,56% получается, что за проголосовали 64,7% жителей Латвии при минимуме в 66,6%.
Верховный совет специально переформатировал избиркомы там, где проживало много нелатышского населения и у кандидатов НФЛ были низкие результаты на выборах. Агитация велась крайне агрессивным путем: всех скептиков идеи «независимой демократии» объявляли предателями и идиотами. В истории сохранились примеры типичных фальсификаций, когда в списках голосования вдруг появлялись умершие или давно уехавшие. Властям на местах давалась четкая установка вытянуть результат на «три семерки» вместо «трех шестерок».
Все равно не вышло. Что в НФЛ, повторимся, предвидели. Поэтому итоги опроса использовались в качестве пропагандистского материала, а не для юридического обеспечения латвийской независимости.
Его обеспечили иначе – объявили советский период оккупационным. Таким образом, Латвия не получала независимость через референдум, а восстанавливала ее после затянувшейся военной агрессии. Что, в свою очередь, стало обоснованием для того, чтобы лишить гражданских прав нелатышское население республики как «незаконно понаехавших».
С этим фактом плотно связано «во-вторых». Референдум был аферой, поскольку в НФЛ намеренно врали русским и русскоязычным жителям, что в независимой Латвии будут обеспечены их политические и языковые права, хотя именно этих прав их планировали лишить, в чем впоследствии признавались.
Признанием того же рода памятен нам нынешний мэр города Днепра Борис Филатов. Когда после украинского госпереворота 2014 года в Крыму начались протесты, в итоге приведшие к референдуму и воссоединению с Россией, он призывал давать крымчанам любые обещания и гарантии, резюмировав так: «а вешать мы их будем потом».
Латышские националисты были более сдержанны в эмоциях, поэтому несвоевременных признаний себе не позволяли. Наоборот, тех, кто подозревал, что с правами русскоязычных в независимой Латвии все будет непросто, объявляли провокаторами.
И наконец, «в-третьих». Хотя результаты опроса даже в преимущественно русскоязычных регионах Латвии были победными для НФЛ, впоследствии их использовали как доказательство нелояльности русскоязычных новой демократии. Они стали еще одним обоснованием превращения Латвии в этнократию и учреждения там института «неграждан».
Иными словами, многие русскоязычные поверили вранью НФЛ, поскольку к 1991 году почти полностью утратили доверие к центральной власти и лично к Горбачеву.
Но их все равно обвинили в том, что они голосовали не столь единодушно, как латыши, следовательно, являются враждебным элементом.
Для любого социолога, политолога и электорального географа очевидно, что проголосовать «точно так же», как латышские, русскоязычные общины не могли. Правило «большего скепсиса» (подчас скепсиса абсолютного) демонстрируют любые национальные меньшинства в любой стране мира, если там проводится референдум о независимости, отделяющий их от исторической родины.
Но если, например, население Южной Осетии, где помнили как минимум три этнические чистки со стороны грузинских властей в период так называемой меньшевистской Грузии, поголовно голосовало за сохранение СССР, то часть латвийских русских проявили наивность и поддержали стремление латышей к независимости их родины.
Впоследствии о них вытерли ноги точно так же, как и о тех, кто на разводку НФЛ не поддался, но остался жить в независимой Латвии. Теперь, 30 лет спустя, у их потомков отняли право учиться на родном языке даже в начальной школе. В этом смысле официальная Рига плевать хотела не только на обещания по-прежнему ею почитаемого, но теперь уже мертвого НФЛ (на выборах 1993 года он получил всего 2,62%, так как переход к капитализму непросто дался и латышам тоже), но и на все рекомендации Евросоюза и ООН.
Жалеть ли латвийских русских теперь – сложный вопрос. Даже некоторые так называемые неграждане, количество которых снизилось до 10,4% от населения республики (в 1996-м их было 27%), с готовностью перечисляют «бонусы» от своего статуса, юридических аналогов которого в мире нет, если не считать соседнюю Эстонию.
Прежде часто фигурировала возможность не служить в латвийской армии, теперь – безвизовый въезд как в Россию, так и в ЕС.
Возможно, это форма стокгольмского синдрома для латвийских русских, обманутых, поставленных в положение людей второго сорта и лишенных возможности учить своих детей на родном языке.
Бесспорно, что на их опыте нужно учиться. Он бесценен.
Кто знает, сколько еще таких афер подсунут в будущем представителям крупнейшего народа Европы. Он же – ее крупнейший разделенный народ.
Комментарии (0)