«Народ у нас не тот» – в этом суждении сходятся представители самых разных взглядов, от либералов до охранителей.
И это не изобретение 1990-х годов. Те усилия по перевоспитанию народа, которые предпринимала советская власть, свидетельствуют, что и ее народ, в общем-то, не очень устраивал. Знаменитый тост Иосифа Виссарионовича «за русский народ» – это обнаружение, что тот самый народ, о котором были самые дурные мысли, внезапно оказался не так уж плох.
Впрочем, тот же тост с точки зрения как либералов, так и русских националистов справедливо свидетельствует, что похвальными оказались скорее качества сомнительные – или, по меньшей мере, не бесспорные.
Да и тамада в тот раз был – на любителя.
В суждении, что народ у нас не тот, есть ключевая черта. Говорящий как бы выносит себя за скобки, независимо от своих воззрений, от политической, религиозной или сексуальной ориентации оказывается за рамками этого определения. Становится кем-то, кто имеет право судить – и кто наделен знанием о том, как этому самому народу следует себя вести. Есть, молиться, любить.
|
Это старая проблема, которую вчерне обозначил Лотман: в русской культуре центр легитимации вынесен вовне. Говоря попросту, санкцию, суждение о должном – дает некто, находящийся за пределами этого круга. Это может быть Константинополь, как затем стали Амстердам и Лондон – главное, что он вовне.
Нам кто-то должен сказать, что мы – полноценные.
Что выглядит довольно нелепо. Почти так же выглядят те из феминисток, которым для того, чтобы почувствовать себя равными мужчинам, нужна бумага, этими самыми мужчинами подписанная.
Соответственно, в такой ситуации получить право голоса, право судить означает отделить себя от этого самого «народа», который автоматически оказывается «не тем». Как папуас, который стесняется своих перьев, надеется, что, напялив поверх этих перьев цилиндр, сможет в City сойти за своего.
У одного из нас была смешная история. Он спросил знакомого индуса, как тот относится к повальному увлечению местных йогой, ароматическими палочками и прочей ерундой. Индус ответил, что это примерно то же, что мужик в ушанке и с балалайкой на Арбате.
И тут наш бомбейский друг был прав. Балалайка хоть и называется «народным инструментом», но учат игре на ней лишь в специальных школах, параллельно изучению сольфеджио и музлита. Заподозрить обычного русского в умении играть на этом инструменте может только индус.
А поскольку образы говорящих приходят извне, у «народа» нет возможности им соответствовать. Исходно предполагается, что он должен соответствовать чему-то другому, более того, совершенно не гарантировано, что существующему хоть где-то на этой земле, за границами воображения говорящего.
Ведь какой самый простой способ водрузить себе на голову пробковый шлем? Назвать всех окружающих дикарями. От этого на голове не просто образуется пробковый шлем – автоматически начинаешь чувствовать на своих плечах бремя белого человека.
Правда, любить народ это совершенно не мешает – просто народ этот не эмпирический, а умопостигаемый. А с умопостигаемым народом как? У кого какой ум, тот так его и постигает. Диалектика.
Несколько лет назад одному из нас довелось быть участником замечательного действа – конференции то ли в Питере, то ли в Москве, на которой исключительно русскоязычные участники делились своими соображениями о русской истории только на английском языке – в том числе активно дебатируя друг с другом. Средний уровень владения языком, увы, ненамного превосходил пишущего эти строки, временами приближаясь к мастерству Виталия Мутко. Но воля преодолевала все, в том числе и разум.
Можно было бы просто позабавиться сим курьезом – но он представляется символическим. Английский язык в данном случае и есть тот самый пробковый шлем.
Умберто Эко в своей ставшей обязательной для любого начинающего гуманитария книге «Как написать дипломную работу» утверждал как самоочевидное: все источники читаются на языке оригинала. Для того, чтобы заниматься историей Франции, надобно знать французский, а в случае Персии – фарси.
Но у нас (как, например, и в Турции) английский – это не инструмент общения и не необходимый язык международной научной коммуникации. Это – фетиш, демонстрирующий принадлежность к миру высших, на котором надобно говорить даже тогда, когда ты говоришь о русской филологии или русской истории.
Родовитые бояре времен Ивана Грозного вслед за царем утверждали свое иностранное происхождение (от Пруса, от литовских князей, от кого угодно – главное, из «чужих») как обоснование своего особого статуса и права на власть. Так же и для наших современников право говорить и право судить производно от непричастности «этому народу». Ему можно сочувствовать, можно говорить, сколь высоко ценишь его святую простоту и прекрасный язык, сколь глубока его литература и мила русская глубинка – но главное, чтобы все тебя считали за иностранца, лучше всего – «француза» (у нас к ним слабость с XVIII века).
Это типичная история вестернизации и модернизации. В этом процессе России пришлось быть первой, став образцом для других и предметом для их размышлений.
Заботит и огорчает, что подобная позиция не просто затянулась. В глазах большинства интеллектуалов она является единственно возможной, пусть неловкой, понимаемой в своей природе – но воспроизводимой вновь и вновь. Здесь нет злой воли, но каждый раз, когда ты стремишься, чтобы твой голос был услышан, самый простой и действенный способ – это занять означенную позицию и взглянуть на окружающее взглядом путешественника.
Впрочем, для охранителей позиция зеркальна – народ вновь оказывается «не тем», поскольку постоянно изменяет традиционным ценностям, не испытывает должной ненависти к загранице, предпочитает Guinness и Grimbergen «Жигулевскому» и «Клинскому», а курорты Таиланда и Египта – родным палестинам.
Концепций нравственно-патриотического воспитания россиян за последние годы было порождено столько, что складывается впечатление, будто мы имеем дело не с «великим народом-богоносцем», а с австралийской бандой каторжников, которую лишь Евангелие и строгая дисциплина наставников удерживает от каннибализма и содомии – и которые при первом же удобном случае готовы предать все, включая самих себя.
Условных либералов и не менее условных охранителей объединяет то, что они видят себя в роли пастырей народа, который без них лишен всякого разума и понимания – и который они призваны поместить в прокрустово ложе собственных представлений.
Но воображаемый пробковый шлем не снять по желанию. То есть если его снять – тебя перестанут слушать или слышать. Потому что люди в шлеме говорят только с теми, на ком надет аналогичный. Снять шлем значит стать человеком-невидимкой.
А что делать?! Ведь папуасы готовы слушать и подчиняться только тому, на ком пробковый шлем. Вот и приходится его носить, хоть и тяжел он временами. Эх, не тот у нас народ...
(в соавторстве с )
Комментарии (0)