Эксперт Андрей Кортунов рассказал об узких местах внешней политики Кремля
Если ориентироваться на количество кризисов, обрушившихся на Россию за последние десять месяцев, то 2020 год может считаться високосным даже не в квадрате, а кубе. Одного только коронавируса с избытком хватило бы для исчерпания «ежегодного лимита вызовов». Но бороться с напастью наша страна вынуждена на фоне многочисленных внешнеполитических пожаров, то и дело возникающих по периметру наших границ.
Насколько успешно у России получается тушить эти пожары? «Вспышек возгорания» так много, что в ходе беседы с генеральным директором Российского совета по международным делам Андреем Кортуновым мы даже не успели хоть пунктиром затронуть все из них. Однако то, что сказал один из самых уважаемых российских экспертов-международников, все равно вполне достаточно для выводов о степени успешности или неуспешности российской внешней политики в 2020 году.
ФОТО: RUSSIANCOUNCIL.RU.
— Андрей Вадимович, насколько успешной или неуспешной, с вашей точки зрения, можно признать внешнюю политику России в последние годы? И сделали ли мы какие-то принципиально важные ошибки за эти несколько лет?
— Ответ на этот вопрос зависит от ваших критериев успеха или неуспеха. Вот, например, операция в Сирии — это успех? Большинство считает, что это несомненный успех. Россия продемонстрировала способность проецирования военной мощи далеко за пределы своих границ. Ее политические акции буквально взлетели не только в Сирии, но и в арабском мире в целом. Даже наши противники на Ближнем Востоке нас уважают больше, чем своих союзников. При относительно небольших расходах и потерях Россия за несколько лет превратилась в основного силового брокера в регионе. Вроде бы есть все основания для законной гордости.
Но давайте посмотрим на ситуацию немного с другого угла. Когда Россия только входила в Сирию, предполагалось, никто не утверждал, что это будет бесконечная операция. Три раза, насколько я помню, российское командование заявляло о начале ее завершения. Но вот недавно мы отметили пятилетнюю годовщину своего военного присутствия в Сирии. Это уже больше, чем длилась Великая Отечественная война. Но сроков окончательного завершения этой операции пока не очень просматривается. Допустим, что Башар Асад все-таки выиграет и территориальная целостность Сирии будет полностью восстановлена. Какой будет роль России в постконфликтной Сирии? К сожалению, в истории часто случалось так, что Россия выигрывала войну, но проигрывала мир. В мирную Сирию рано или поздно придут игроки с более глубокими карманами, чем у нас. Естественно, любой сирийский лидер, крайне нуждающийся в финансировании послевоенного восстановления своей страны, поблагодарит нас за помощь и переориентируется на других, более состоятельных партнеров.
Поэтому, повторяю, надо определиться с критериями успеха. То, что в последние годы Россия стала более активным игроком на мировой арене, не подлежит сомнению. Наше присутствие сегодня заметно в самых разных регионах мира. Но расширение нашего присутствия, скажем, в Африке или в Латинской Америке никогда не заменит задачу налаживания пусть не дружественных, но хотя бы конструктивных отношений с нашими ближайшими соседями. В каком-то смысле России важнее быть сильным региональным или континентальным игроком, чем игроком глобальным.
А если посмотреть на карту, на то, с кем Россия граничит и какие у нас отношения с этими странами, то, боюсь, за исключением Китая и двух-трех союзников из СНГ, тут нам похвастаться особенно и нечем. Да, конечно, вину за это можно валить на наших партнеров, говорить, что они «русофобы», «американские пешки» и т.д. Но в том-то и заключается искусство дипломатии, чтобы вести переговоры с «трудными» и «неудобными» партнерами. Поэтому, суммируя: тактически наша внешняя политика оказалась очень эффективной, но стратегически у России за последние семь-десять лет накопилось очень много нерешенных проблем, которыми все равно придется заниматься. И чем дольше их откладывать, тем труднее будут решения.
— Давайте кратко пробежимся по этим нерешенным проблемам. Трамп с точки зрения американского госаппарата всегда был «самозванцем», «чужаком», «случайным президентом», а вот его нынешний соперник Байден — плоть от плоти американской внешнеполитической элиты. Не будет ли нам легче иметь дело с его администрацией?
— И да, и нет. Нам будет легче в том смысле, что Байден и в силу возраста и здоровья, в силу стиля своей работы и своего личного опыта в международных делах будет гораздо больше делегировать полномочия своей команде, чем это делал Трамп. Многие практические решения будут приниматься бюрократией, помощниками, чиновниками, и, наверное, в итоге политика США станет более профессиональной и предсказуемой, в том числе и на российском направлении. Разумеется, команда Байдена ни в коей мере не является пророссийской, скорее наоборот. Но предсказуемость, последовательность — это важно. Мы более или менее знаем людей, которые могут прийти в команду Байдена. С ними будет в каком-то смысле проще работать — четче станут «красные линии», понятнее окажутся многие возможности и ограничители.
Но вот что касается вашего тезиса о том, что Байден — плоть от плоти элиты, здесь необходимо сделать одну важную оговорку. Да, Байден — в каком-то смысле символ американского истеблишмента (пятьдесят лет карьеры в Вашингтоне — это немало). Но при этом он все же часть уже уходящей политической реальности. Байден — человек ХХ века, представитель старшего поколения Демократической партии. Эта фигура ассоциируется с эпохой Барака Обамы или даже Билла Клинтона. Этот человек даже вел переговоры с Леонидом Брежневым и Алексеем Косыгиным. А в американском политическом истеблишменте уже началась смена поколений. Поэтому баллотирующаяся в связке с Байденом на пост вице-президента Камала Харрис, которая моложе своего напарника более чем на двадцать лет, — это очень интересно и важно. Не думаю, кстати, что Харрис выбрал сам Байден. Подозреваю, что ему этого кандидата в вице-президента навязали, и то он ее даже побаивается. На следующих президентских выборах 2024 года мы уже точно увидим радикальную смену американской политической элиты.
— А почему эта смена не произошла еще на этих выборах? Почему Демократическая партия не сделала ставку на новое поколение?
— Назовите мне ту партию, которая охотно делает ставку на новое поколение, когда есть возможность сохранить у власти старое. Есть закон самосохранения партийных политических машин. Партийная машина демократов во многом контролируется старыми группировками — кланами Клинтонов и Обамы в первую очередь. Все вокруг понимают, что Демократическая партия должна обновляться. Все осознают, что партия должна найти свое новое лицо, когда старое уже порядком износилось. Но после неожиданного и очень обидного поражения в 2016 году партия, или, вернее, партийное руководство, предпочла пойти по линии наименьшего сопротивления: вместо того чтобы заняться серьезной внутренней перестройкой, они объявили виновниками своего поражения Путина и Россию, которые якобы вмешались в выборы на стороне Трампа.
Это позволило демократам отказаться от болезненных, хотя и необходимых реформ. Посмотрев на нынешнюю программу Байдена, в ней трудно обнаружить что-то принципиально новое по сравнению с программой того же Обамы. Даже отдельные формулировки и риторика позаимствованы у Обамы. И то, что, сделав ставку на Байдена, демократы еще на четыре года продлевают и без того затянувшийся старый политический цикл, означает, что в 2024 году перемены будут более радикальными и стремительными, чем они могли бы быть при несколько другом подходе к партийному строительству.
— Вы заявляли, что в плане введения новых санкций в отношении России Трамп не только поддавался давлению, как это принято считать у нас, но часто бежал впереди паровоза. Можно ли понять, как на самом деле Трамп относится к России?
— Мне кажется, что для Трампа, как и для многих других современных политиков, отношение к зарубежным странам очень персонифицировано. Трамп, насколько можно судить, действительно уважает Путина и в чем-то, возможно, даже ему завидует: ведь Путин не скован такими конституционными, административными и политическими ограничениями, как Трамп. У нынешнего президента США вообще, как мне представляется, есть склонность к сильным лидерам. Может быть, поэтому он никогда не критиковал лично Путина и всегда говорил о нем с бóльшим уважением, чем об Ангеле Меркель или о Эммануэле Макроне. Однако это совсем не означает, что Трамп — пророссийский президент. Да, Трамп всегда говорил, что Путин защищает российские интересы последовательно, настойчиво и успешно. Но Трамп никогда не говорил, что США должны эти интересы признавать, а тем более — потворствовать российской политике. В ряде вопросов он занимал более жесткие позиции в отношении России, чем даже Конгресс. Не случайно Конгресс в оборонном бюджете этого года запретил администрации финансировать, производить и развертывать ракеты средней дальности, тем самым фактически встав на сторону сохранения договора РСМД, который Трамп и его команда предпочли похоронить. И когда у нас говорят: «Ну, Трамп хотел как лучше, а получилось как всегда из-за происков его внутренних врагов», то такой взгляд не подтверждается реальными фактами.
Трамп является убежденным американским националистом. И когда американские интересы, с его точки зрения, входят в противоречие с российскими интересами, у него нет никаких колебаний в выборе стратегии. При этом понимание американских интересов у Трампа очень своеобразное, я бы сказал — сугубо ситуативное. Например, именно Трамп настоял на санкциях против «Северного потока-2», несмотря на возражения даже со стороны представителей американского энергетического сектора. В крупных компаниях США хорошо понимают, что любое политическое вмешательство в международные экономические отношения в конечном счете плохо для бизнеса. И даже если сейчас американские энергетические корпорации тактически что-то выиграют от приостановки «Северного потока-2», то стратегически они все равно проиграют. Ведь получается, что в дальнейшем им придется следовать указаниям Белого дома и американской бюрократии, чего в их идеальной картине мира быть не должно.
— Можно ли надеяться на то, что Байден смягчит позицию США по «Северному потоку-2»?
— Рассчитывать можно будет скорее на другое. Для Байдена один из главных приоритетов — восстановление трансатлантического сотрудничества, сильно подорванного усилиями Трампа. Байден хорошо понимает, что занятая сейчас США жесткая и односторонняя позиция по «Северному потоку-2» — один из главных факторов, которые подрывают устои трансатлантического партнерства. Особенно оскорбительной воспринимается политика США в Германии. Поэтому, не являясь сторонником «Северного потока» и не желая реализации этого проекта, он будет искать какие-то компромиссы в первую очередь с Германией. Байден не хочет выглядеть таким заокеанским учителем, который дает жесткие наставления своим ученикам и в случае неповиновения больно бьет «нерадивых учеников» учительской указкой по пальцам. Хотя тут, конечно, многое будет зависеть еще и от того, насколько в будущем сохранится немецкая поддержка этого проекта. Если по результатам следующих германских парламентских выборов, которые должны состояться до 24 октября 2021 года, на смену уходящей Ангеле Меркель придет федеральный канцлер из партии «зеленых», то тогда Германия со значительной вероятностью тоже пересмотрит свое отношение к «Северному потоку-2».
— А вы всерьез считаете приход «зеленых» к власти в Германии возможным? И если да, то есть ли у Москвы хоть какие-то шансы найти с новой властью в Берлине общий язык?
— Да, приход «зеленых» к власти в Берлине вполне возможен. «Зеленые» сейчас на подъеме. А блок ХДС/ХСС и тем более его традиционные партнеры в лице германских социал-демократов находятся в очень плохой форме. И не совсем понятно, что вообще будет с партийной системой Германии в ближайшие годы. Поэтому я вполне допускаю возможность того, что партия «зеленых» сможет уже в будущем году провести своего канцлера. Это, конечно, совсем необязательно. Понятно, что Меркель будет работать на будущее своей партии, пытаться сохранить для нее власть на следующий политический цикл. Но «зеленая революция» в германской политике, как и в политике многих других европейских стран, является вполне реальной. Например, на последних выборах в Европейский парламент «зеленые» оказались вторыми в Германии, третьими во Франции, добились заметных успехов в Финляндии, Португалии, Ирландии и даже в находившейся на выходе из ЕС Великобритании. В итоге они впервые стали четвертой по численности фракцией в Европарламенте. Причем, в отличие от тех же правых популистов, фракцией весьма сплоченной и целеустремленной. Есть все основания полагать, что подъем «зеленых» на этом не закончится — ведь на выборах их поддержала треть европейцев моложе 30 лет.
В Москве подъем «зеленых» особого восторга не вызывает. Традиционно отношения России с европейскими политиками этого направления складывались трудно. Защита окружающей среды и борьба с изменением климата неизменно дополнялись в программах «зеленых» акцентом на права человека, повышенным вниманием к положению всевозможных меньшинств, категорическим неприятием силовых вариантов решения международных проблем. От борцов за европейскую экологию доставалось, конечно, не только Москве. Например, весной 2003 года лидер немецких «зеленых» Йошка Фишер, занимавший тогда пост германского министра иностранных дел, без колебаний выступил в едином строю со своими российскими и французскими коллегами с осуждением американской интервенции в Ираке. Но и во время конфликта на территории Грузии в 2008 году, и после начала украинского кризиса в 2014 году европейские «зеленые» оказывались в первых рядах жестких критиков политики Кремля.
Тем не менее, при всех неизбежных сложностях во взаимодействии с европейскими «зелеными», именно они могут в будущем превратиться в важнейших партнеров России. Экологическая повестка дня у нас только формируется, попытки создания отечественной «зеленой партии» пока были не слишком успешными. Однако общественный запрос на эту повестку существует, и этот запрос, скорее всего, в обозримой перспективе будет только расти. Экологическая повестка дня в своей основе объединяющая, а не разделяющая. Она дает шанс преодолеть привычные для российского общества политические барьеры между левыми и правыми, консерваторами и либералами, националистами и глобалистами. Россия сегодня больше, чем когда-либо раньше, нуждается в объединяющей повестке. Можно даже предположить, что защита природной среды когда-нибудь станет одной из тех национальных идей, которые вот уже несколько десятилетий безуспешно ищут наши политические философы.
Другая особенность экологической повестки — ее комплексный характер. Эта повестка так или иначе касается всех без исключения аспектов общественной жизни. Экология тянет за собой вопросы экономической и социальной модернизации, местного самоуправления и гражданского общества, свободы прессы и прав человека, технического прогресса, культуры и здравоохранения. Серьезный подход к охране окружающей среды с неизбежностью включает цепную реакцию обновления общества и государства.
— Даже если вывести за скобки возможную будущую смену власти в Берлине после недавней саги с «берлинским пациентом» многие сейчас говорят о конце особых отношений Москвы и Берлина. Насколько оправданна такая точка зрения?
— Я уже много лет слышу о конце особых отношений России и Германии. По-моему, в первый раз об этом стали говорить, когда канцлером вместо Герхарда Шрёдера стала Ангела Меркель. Впрочем, как мне рассказывали, в свое время Борис Ельцин опасался, что особые отношения между Россией и Германией закончатся с уходом из большой политики Гельмута Коля. Так что все относительно. Но основания для беспокойства по поводу будущего наших отношений действительно существуют. Прежде всего, значение России как экономического партнера Германии снижается, мы здесь сильно уступаем не только небольшой Польше, но даже и крохотной Чехии. Кроме того, в Германии сейчас тоже идет смена поколений политической элиты, и у нового поколения уже нет ощущения того, что Германия что-то по-крупному «должна» России. Для поколения «миллениалов» не только Вторая мировая война, но даже и более близкое по времени объединение Германии — это какая-то древняя история, очень далекая от современности. В итоге то особое эмоциональное отношение к нашей стране, которое было у немцев на протяжении многих десятилетий, постепенно уходит.
Мы же очень часто воспринимали это эмоционально окрашенное отношение немцев как нечто должное: «Ну а как же иначе, немцы должны к нам хорошо относиться и лоббировать наши интересы в Европе». Мне кажется, такое восприятие — это ошибка, исторической памятью нельзя злоупотреблять. Но, в принципе, восстановить наши отношения с Германией будет гораздо проще, чем, скажем, наши отношения с Соединенными Штатами. В Германии нет такого устойчивого широкого антироссийского консенсуса, который мы видим сегодня в Америке. И если наши отношения с Западом все-таки начнут выправляться, наверное, Германия окажется одной из первых стран, где это может произойти. Начать диалог с Берлином будет проще, чем, например, с Лондоном, не говоря уже о Варшаве и о некоторых других соседних столицах.
— Давайте вернемся к теме последствий прихода к власти Байдена. Он точно усилит американскую поддержку Украины. Насколько это может изменить расклад сил между Москвой и Киевом?
— Я не думаю, что поддержка Киева со стороны демократической администрации будет настолько масштабной, что приведет к какому-то принципиальному изменению соотношения сил в этом конфликте. Рассуждая теоретически, можно предположить, что Байден будет готов осуществить в отношении Украины какой-то новый «план Маршалла», залить ее льготными кредитами и грантами, американской технической помощью, масштабными инвестициями, превратив Украину в некую образцово-показательную «анти-Россию» за счет американских ресурсов. Но я думаю, этого не произойдет. У Байдена будет слишком много других, более важных проблем помимо Украины. Кроме того, Украина — это не маленькая Эстония. Это большое государство, ему требуются очень серьезные средства, которых у Байдена, по всей видимости, не найдется.
Чего стоит ожидать? Трамп для Киева был крайне неудобным партнером, Украина его вообще мало занимала. Байден будет оказывать Украине гораздо более активную политическую и дипломатическую поддержку. И, может быть, тот факт, что «Америка опять с нами», как-то взбодрит украинскую политическую элиту. Однако активизация американской политики на украинском направлении может быть сведена на нет снижением интереса к Украине со стороны основных европейских стран, где, как мы знаем, недавно появилась формула «ЕС вам не банкомат». Поэтому я полагаю, что ничего принципиально нового в геополитическом раскладе сил вокруг Украины не возникнет. К сожалению, украинская проблема, скорее всего, останется примерно в том же виде, в котором мы сейчас ее наблюдаем. Если, конечно, не произойдет каких-то серьезных поворотов в политике Москвы.
— Риторика нашей власти о том, что «русские и украинцы — это один народ», с каждым годом выглядит все более и более оторванной от реальности. Как вы считаете, Россия рассорилась с Украиной уже навсегда?
— В политике, наверное, нельзя говорить «навсегда». Но мне кажется, что распространенная у нас точка зрения, отрицающая украинскую субъектность, является архаичной. Когда говорят, что на самом деле «Украина — это не самостоятельное государство», что «она находится на системе внешнего жизнеобеспечения и принимает указания из Брюсселя или Вашингтона», что «единственная проблема — в этой купленной Западом элите», это не совсем верно. Русские и украинцы — все-таки два разных, пусть даже исторически и культурно близких друг другу народа, а Украина не является и в обозримом будущем не окажется очередным «неудавшимся государством».
За семь лет кризиса Украина не развалилась, ее экономика не рухнула, а т.н. «киевская хунта» не была ниспровергнута фантомными «здоровыми силами» пророссийской ориентации. Едва ли данная ситуация принципиально изменится в будущем. Стало быть, с Киевом надо строить отношения на тех же основах, как, например, с Варшавой, Братиславой или Бухарестом. Такой пересмотр установок в первую очередь отвечает интересам самой России, поскольку без него невозможно вывести украинскую тему за рамки российской внутренней политики.
— В чем причина того, что два последних президента Украины пришли к власти в качестве умеренных, а потом де-факто капитулировали перед националистами? Они слабые люди или в конструкцию украинской политики заложено что-то, что блокирует даже саму возможность появления сильного президента?
— Есть особенности и конституционного устройства, и политических традиций этого государства. В Киеве никогда не было и едва ли появится президент, сравнимый с Президентом России по объему полномочий, по своей автономии от других политических институтов. За все 30 лет существования независимой России у нас ни разу не было полноценной смены власти: когда действующий президент проигрывает на выборах и происходит замена всей правящей команды. В России транзит власти всегда был управляемым. Украинская политическая традиция принципиально иная. Совершенно иную роль по сравнению с Россией там играют и олигархи. Мне кажется, что даже в 1990-е годы, во времена «Семибанкирщины», олигархи у нас не были настолько влиятельными, насколько они сейчас являются таковыми на Украине.
Есть и проблемы идентичности. Для Украины (в первую очередь для политической элиты, но также и для части украинского общества) трудно принять и признать сохраняющееся региональное, социально-экономическое, этно-конфессиональное, культурно-лингвистическое разнообразие в стране. Между тем данный плюрализм — не результат злокозненных происков Кремля последних лет, а итог длительной, сложной и противоречивой истории той части Восточной Европы, которая существует сегодня в границах единого украинского государства. Конфликт с Россией, возможно, действительно в итоге привел к формированию украинской «политической нации», но он не мог отменить и не отменил складывавшееся столетиями разнообразие. А значит, нынешняя радикально-западническая, этно-националистическая политическая повестка нуждается в серьезной коррекции. Не потому, что этого хочет Москва, но потому, что это нужно самой Украине. Особенно в случае достижения стабильного перемирия в Донбассе. В условиях стабилизации ситуации на Востоке сохранение радикальной политической повестки окажется не только все более сложной задачей, но и будет создавать серьезные риски для украинской государственности как таковой.
Кстати, мы в России часто исходим из того, что любой следующий президент Украины будет для нас более комфортным партнером, чем его предшественник. Мол, Зеленский, несмотря на все его очевидные недостатки, все же лучше Порошенко. А сменщик Зеленского будет лучше, чем сам Зеленский. Я очень хотел бы ошибаться, но мне кажется, что сейчас маятник украинской политики дошел до какой-то максимально возможной крайней точки умеренности и сейчас он будет идти в другую сторону — в сторону радикальных националистов.
— Вы верите в возможность реализации кремлевских планов в отношении Белоруссии: конституционная реформа, превращение в парламентскую республику, трансфер власти новому поколению?
— Против всех этих планов вряд ли кто-нибудь станет возражать — как в Москве, так и в Минске. Как обычно, все упирается в детали. Например, какой должна быть длительность политического трансфера — несколько месяцев или несколько лет? Александр Лукашенко, понятно, постарается этот процесс затянуть. Оппозиция — напротив, ускорить. В каком темпе перемен заинтересованы в Кремле? Не менее важен и вопрос о формате трансфера. Это будет контролируемый, внутренний трансфер, когда на место Лукашенко придет кто-то из его собственной команды — только моложе, современнее, энергичнее нынешнего лидера? Или же неизбежен неконтролируемый, внешний трансфер, когда всей нынешней команде придется паковать чемоданы, а то и вообще покидать страну?
То же самое и с конституционной реформой — насколько радикальными окажутся поправки? Исходя из опыта многих постсоветских стран, можно сделать вывод о том, что в бывшем СССР главные проблемы не столько в самих законах, сколько в правоприменительной практике. Конституция может быть замечательной, но это, к сожалению, может очень мало значить для повседневной жизни людей. Это порождает новую серию вопросов. Например, будет ли в Белоруссии какая-то серьезная реформа судебной и правоохранительной системы?
Подозреваю, что сейчас четких позиций всем этим и многим другим вопросам в Кремле нет. Конечно, в Москве хотели бы видеть трансфер власти в Минске максимально управляемым. Конечно, в Москве хотели бы работать с таким белорусским лидером, которого они понимают, с которым говорят на одном языке и которому доверяют, с которым у них уже есть опыт взаимодействия. Ясно, что «красная линия» Кремля состоит в том, что Белоруссия должна оставаться членом Союзного государства, ОДКБ и ЕАЭС. Но вот как реально будут дальше развиваться две наши страны — на расходящихся или на параллельных траекториях? И снова ответа пока нет.
— А каким должен быть этот ответ, чтобы мы могли добиться наилучших результатов? Как должна, с вашей точки зрения, выглядеть сейчас политика России на белорусском направлении?
— Мне всегда казалось, что Россия в Белоруссии должна поставить себя в положение «над схваткой». Если транзит власти действительно неизбежен и соотношение сил так или иначе будет меняться в пользу оппозиции, то тогда, очевидно, России надо сохранить возможности диалога и с той, и другой стороной. Мне кажется, такой настрой на начальных этапах белорусского кризиса в Москве присутствовал. Но сейчас, как мне представляется, Москва все больше склоняется к поддержке нынешней власти, точнее — к поддержке политического статус-кво. Возможно, я ошибаюсь, но я не верю, что Лукашенко удастся каким-то образом восстановить свои прежние позиции внутри белорусского общества. У меня такое представление, что все-таки ситуация уже прошла точку невозврата. И если это так, то, конечно, безусловная поддержка Лукашенко неизбежно сопряжена с потенциальными политическими рисками для России — ассоциируя себя с нынешней властью, мы так или иначе отождествляем себя с любыми ее нынешними или будущими действиями. А значит, неизбежно противопоставляем себя значительной части белорусского общества.
— Поддержав Азербайджан в этой войне с Арменией, Турция предприняла попытку прорыва на Южный Кавказ и превращения в ведущего игрока в зоне, которая, возможно, по инерции воспринимается как зона преобладающего влияния России. Насколько успешной может оказаться эта попытка прорыва?
— Я думаю, что в каком-то смысле прорыв уже состоялся: теперь «изгнать» Турцию из региона будет очень трудно. Турецко-азербайджанские отношения превратились в существенный фактор региональной политики, кардинально изменивший соотношение сил на Южном Кавказе. Но какова будет конкретная роль Турции в регионе, пока сказать сложно. Некоторые полагают, что Турция должна быть включена в число официальных посредников по разрешению конфликта. Мне это кажется нелогичным. Турция не является нейтральным наблюдателем, она является де-факто участником конфликта, поддерживая одну из сторон. В любом случае, как мне кажется, для Кремля очень трудно смириться с ситуацией, при которой Турция становится в регионе таким же серьезным внешним игроком, как Россия. Еще труднее согласиться на то, что Анкара прямо или косвенно содействует «импорту» на Кавказ исламских террористов из Сирии. С другой стороны, окончательно разругаться с Турцией — тоже не вариант, учитывая множество совпадающих интересов двух стран, включая ту же Сирию. Поэтому сейчас очень многое будет зависеть от дипломатических ходов с нашей стороны, от того, насколько они могут подтвердить, что именно Россия остается главным гарантом стабильности и безопасности на Южном Кавказе. Собственно говоря, именно в таких сложных кризисных ситуациях и проявляется качество внешней политики.
По всей видимости, кризис на Кавказе — далеко не последнее испытание для Москвы. Мировая политика вступает в период растущей нестабильности, хронической волатильности, множественных кризисов и конфликтов. Надо признать, что Россия давно готовилась к такой ситуации, исходя из пессимистических прогнозов динамики международной системы. Сейчас наступает «момент истины», когда качество этой подготовки пройдет жесткую всестороннюю проверку.
Комментарии (0)