Начиная примерно с 2011 года современникам довелось без заметных потрясений пережить какую-то немыслимую прорву «революций» – точнее, перформансов, которые заинтересованными лицами выдавались за «революции». Вот и 23 января пережили несанкционированную протестную акцию – ради которой даже назойливо втюхивались в медийный оборот звонкие спекуляции про «пломбированный самолёт» и «Финляндский аэропорт». Но нет. «Не бойся, мальчик: как у Ленина не получится». Да и объективно ни к чему.
Это, конечно, профанация ради красного словца. На самом деле, если прислушаться к знающим людям, никакой революционной ситуации в России нет. Верхи с низами и «могут», и «хотят» (это два первых объективных признака по классическому и бесспорному ленинскому определению). «Могут» и «хотят» – не то чтобы «управлять и хозяйствовать по-старому» и «жить по-старому», но трансформировать то или иное пришедшее в негодность «старое» без экстремального членовредительства. Потому что никакого «резкого, выше обычного, обострения нужды и бедствий» в реальной жизни в массовом порядке не наблюдается: обычные повседневные проблемы, даже если они трагически запущенные или, наоборот, внезапные и чрезвычайные.
Субъективно же (третий признак) – в отсутствие внятной идентификации сегодняшнего «революционного класса» авангардом планомерных поступательных преобразований нынче является собственно российское государство. Хотелось бы, чтобы оно могло как-то лучше: за это ему достаётся критики, протестов и ворчания.
Но, в общем, худо-бедно справляется: достаточно оценить качественные сдвиги буквально на всех участках государственного строительства и в жизни граждан за первую двадцатилетку XXI века (поэтому, кстати, неиссякаемые предвосхищения «нужды и бедствий» всё это время оказывались перманентным пустозвонством).
К тому же только у государства сегодня и есть на руках идеология развития – несовершенная и скорее ситуативная, но хоть какая-то более-менее инструментальная. Так или иначе, эта сила по понятным причинам не ставит «главный вопрос революции» – вопрос о власти. А ставит вместо этого более практичный вопрос преемственности. Поэтому можно расслабиться.
 |
Но это если говорить о революции как о «таране истории», чрезвычайном способе разрубания клубка неразрешимых (и не разрешаемых) в штатном режиме критических проблем. Революции как вынужденной и запоздалой, потому и драматической, перезагрузке и модернизации государственности.
Однако у нас в политтехнологическом и пропагандистском обиходе под «революцией» понимают не революцию, а майдан: потому что слово «революция» ярче, а для этой публики паразитирование естественно. Но майдан – это совсем другое дело. Для него никакая «ситуация» не нужна.
Майдан строится на ложной проблематике, имитациях и методичном разгоне истерики в пустоте. Это вообще медийная технология. И даже то, что случается на улице – тоже всего лишь медийная декорация: «новостной повод», толчок к следующему витку гвалта. Конкретика-то уже наутро забудется, но общее ощущение взведённости останется. Это и есть методика: поступательное накапливание обыденности майдана в кэше массового сознания.
При нынешнем уровне развития информационных технологий задача чисто техническая. Эту методику нам показали только что: промоушен вышел эффективным, и стычки с правоохранителями организованы умело. А это, замечу, трудоёмко и недёшево – значит, очень надо.
Было бы несправедливо списывать злонамеренную фабрикацию «протестного движения» лишь на происки внешних неприятелей. Равно как глупо отрицать несовершенства текущей российской жизни. Впрочем, устранение неполадок и есть повседневная функция государства. А внешние неприятели просто рачительно пользуются в своих нуждах продуктом вполне отечественного производителя.
Как учит нас наука история, майдан – не инструмент преобразований, а инструмент интриг и шантажа верховной власти, где Навальный числится всего лишь гапоном, а мобилизованный малолетний актив – дешёвым расходным материалом. Но поскольку это интерес не общенациональный и объективной проблематики («революционной ситуации») у майдана нет и быть не может, то приходится компенсировать пустоту плотностью шума про «царицу-шпионку», «привилегии партократии» или «дворцы Путина» – согласно знаковым обстоятельствам конкретной эпохи.
Такие игры в Смуту трижды в нашей истории приводили к краху российской государственности: в начале XVII века, в феврале 17-го и в августе 91-го. И во всех трёх случаях в крахе была неоценима и незаменима руководящая и направляющая роль элиты – «семибоярщины» ли, альянса ли национального капитала с аристократией и генералитетом, перестроечной ли верхушки КПСС. Финал – один и тот же.
Это, если пользоваться терминологией вероятного противника, наше «глубинное государство». Причём не контрафактное, а доморощенное: наше боярство задолго до всякой Америки и Древнюю Русь дробило, и обоим Иванам Васильевичам козни строило, и императоров табакерками охаживало.
Сегодня генеральный преемник таких вот исторических традиций – очень обобщённо говоря, элитные кланы и сословия, чьи привилегии и благополучие плотно завязаны на ценности перестройки и «святых 90-х». И, соответственно, объективно – на цитадель, эталон и регулятор этих ценностей, включая стандарты элитного быта. То есть на благословенную заграницу. Такая вот нехитрая политэкономия верноподданности российского боярства международным партнёрам, где государство и суверенитет как таковые – не ценность, а кормовая база и сходная плата за пропуск в лучшие дома.
...Но есть и хорошая новость из науки истории: сдать страну у них получалось всего три раза, да и то очень ненадолго. В остальную тысячу лет верховная власть и русский народный инстинкт государственности с этой публикой справлялись.
Комментарии (0)