Старик проснулся от пения муэдзина. Он давно привык и не вздрагивал, как прежде, в молодости. В комнате было сыро и душно. Окна зашторены. Старик ощущал горечь во рту. Немного полежав, он спустил на пол сухие ноги с искривлёнными от подагры пальцами.
В дверь постучали. Вошёл послушник и подал открытку, надписанную по-английски и по-гречески.
«С Рождеством 2038 года!» — старик, молча, смотрел на открытку, будто что-то вспоминая.
— Кто там сегодня? — спросил он послушника.
— Его Высокопреосвященство митрополит Эммануэль.
Старик закряхтел от отвращения.
Выпуклые бесцветные глаза, огромные передние зубы — то ли мужчина, то ли женщина — старик презирал его и боялся.
— Пусть войдёт после кофе.
Послушник стал возиться в тёмном углу, где стояла плитка, кофейник и были свалены старые вещи. Потом он поставил на поднос кофейник, чашку, положил два чёрных сухаря и подал.
Старик всё ещё сидел на кровати и медленно пил желтоватый кофе. Мутная жидкость был тёплой и безвкусной. Он пососал один сухарь дёснами беззубого рта. Потом вспомнил вытянутое лошадиное лицо Эммануэля.
— Впусти его.
Эммануэль появился. Старик понял это по запаху женских духов и по ощущению присутствия чего-то жеманного и кривляющегося.
— Приветствую, Ваше Всесвятейшество! И поздравляю с Рождеством... с рождеством того...
Он хотел сказать нечто высокопарное, но запнулся и замер, идиотски улыбаясь и словно прося помощи.
— Оставьте. Что у вас?
— Подписать несколько важных бумаг.
Митрополит Эммануэль стал перебирать измятые листки. Бумагой в мире уже никто не пользовался. Но здесь на заброшенной окраине Стамбула, где напротив старой мечети, в белом домишке с плоской крышей теперь проживал Всесвятейший, отдавали дань традиции. Большую обтрёпанную пачку бумаги принёс какой-то оборванец и потребовал денег. Бумажных денег тоже нигде не было. Оборванцу ничего не дали, и он ушёл, ругаясь.
Старик бессмысленно смотрел, как мелькают раскрашенные ногти митрополита.
— Кажется, раньше это называлось «манифик», — подумал Всесвятейший. — Нет, не «манифик», а как-то иначе...
Он не смог вспомнить и посмотрел на приоткрытый рот суетливо сопящего Эммануэля.
— Неужели этот бесполый фигляр будет называться Всесвятейшим, когда я перестану дышать, — подумал старик. Но ничего, кроме усталости, он не почувствовал.
— Ну вот, — сказал, наконец, Эммануэль, протягивая старику фотографию и неопрятного вида листки. — Наши друзья из Пенсильвании осуществили миссионерский полёт на Марс. В полёте приняли участие Великая диаконисса Лаура, глава конгрегации Вольных каменщиков, архиепископ Эрика Блумберг и другие духовные чада Вашего Всесвятейшества.
Старик поднял глаза и посмотрел так, будто хотел спросить: «Чего вам всем от меня нужно?».
— Согласно программе экспедиции, — оживлённо продолжал Эммануэль, — была создана Марсианская поместная церковь. И наши друзья из Пенсильвании убедительно просят вас выдать томос об автокефалии вашим верным марсианским чадам.
Мысль о том, что он сейчас поставит подпись на этих засаленных листках и приторный удушливый запах исчезнет, принесла старику облегчение. Однако наглый тон митрополита разозлил старое засохшее сердце.
— Кто эти люди? — тихо спросил старик, глядя на фотографию
— О, милейшие господа, Ваше Всесвятейшество! Этот снимок, как раз, сделан после посадки. Так сказать, общий молебен.
Старик снова посмотрел на фотографию. Группа незнакомых людей, одетых в яркие, диковинные облачения, застыла с воздетыми к небу руками. Справа от группы стояло странное металлическое изваяние, формой напоминавшее человека — с одним глазом и одной механической конечностью, которая тоже была поднята вверх.
— А это что?
— Это и есть глава новой церкви! Дело в том, что марсианская паства Вашего Всесвятейшества, в основном, состоит из механизмов. Но я уверяю вас, в этого электронного митрополита заложена программа глубочайшего, сыновнего к вам почтения!
Старик медлил и не подписывал.
— Наши высокие друзья из Пенсильвании, — с нажимом сказал Эммануэль, — очень надеются, что смогут отблагодарить вас за благословление новой церкви и прислать немного провианта и свечей.
Старик посмотрел на второй чёрный сухарь. Затем положил измятые бумаги себе на колено и, даже не обратив внимания на то, что слово «томос» было написано на неизвестном ему языке, скрюченными пальцами вывел подпись.
Эммануэль вихляющей походкой исчез за дверью. Старик затаил дыхание, пережидая, пока исчезнет приторное зловоние, а потом сухими ноздрями стал жадно втягивать остатки чистого воздуха.
Под подушкой зазвонил телефон. Старик долго не брал его, глядя на толстое лицо сенатора Лукакиса. Густые брови, маленькие глазки, сложенные молитвенно ладони.
Старик нажал ответ.
— Хелло, май френд! Хай, экселенси! — залопотал сенатор.
Всесвятейший отложил на кровать древний кнопочный телефон (тоже дань традиции), а когда прошли пару минут мяукающего лопотания, сказал:
— Йес. Гуд бай, май дарлинг.
Старик медленно поднялся и, шаркая, пошёл к умывальнику.
Проходя мимо деревянного, некогда лакированного комода, он бросил взгляд на икону, стоявшую на нём среди закопчённых ваз и сувениров. Старик остановился. Икона была необычной. Её обрамляла белая ткань, расшитая красными крестиками. Откуда эта икона и как там оказалась, старик не помнил.
Он немного постоял, а потом заглянул в глаза Тому, Кто одной рукой держал книгу, а другой — то ли благословлял, то ли предупреждал. Взгляд изображённого на иконе был спокойный и живой. И, хотя краски вокруг лица почернели, всё равно казалось, что рядом стоит живое Существо
Несколько минут старик стоял, не двигаясь и пытаясь что-то припомнить. Внезапно ему стало страшно. Он медленно опустил взгляд и, волнуясь, протянул худую руку к иконе. Вслепую нащупав её, он переверну икону и положил на комод изображением вниз. Потом подумал, с трудом наклонился и, открыв скрипучую дверцу, втиснул образ, укутанный белой расшитой тканью, между запылённых папок и давно не открывавшихся книг.
После этого старик сразу почувствовал лёгкость и непонятную дрожь внутри своего старого, сухого тела. Лёгкость стала быстро нарастать. Старику показалось, что он куда-то летит. А жизнь, как ручеёк, вытекает из него.
И тут он всё вспомнил. Перед ним возникла картина из прошлого. Солнечный день, золотые купола, каштаны. Тридцать лет назад. Город, кажется, назывался Киев. И худенькая девочка лет восьми с русыми косичками, в белой вышитой красными крестиками блузке подходит к нему с этой самой иконой. Она смущённо смотрит в глаза и говорит по-детски строго:
— Спаси вас Господи.
Старик опустился на каменный, замусоренный пол. Немного покряхтел. И перестал дышать.
Где-то очень далеко жалобно запел муэдзин.
Ян Таксюр
Комментарии (0)