Николай Михайлович Карамзин путешествовал по Европе. И оставил «Дневник русского путешественника», в котором красочно описал все его передвижения и впечатления
Заехал он и в Ригу, и в Курляндию. Однажды он описал такой случай. Путешествуя по курляндскому побережью по направлению к Восточной Пруссии, будущий великий историограф остановился передохнуть где-то под Полангой. В это время из другой кибитки вышли два немца, которые отправлялись тоже в сторону Кёнигсберга. И они легли тут же на травку — отдохнуть. Закурили трубки и решили развеять скуку. Как? Начали упоительно бранить русский народ. Полагая, что их никто не понимает. Он, дескать, ленивый, безынициативный, отсталый. Николай Михайлович слушал терпеливо, но долго не выдержал. Он оставил свои путевые заметки и «хладнокровно спросил у них, были ли они в России далее Риги? «Нет», — отвечали они. «А когда так, государи мои, — сказал им Карамзин, — то вы не можете судить о русских, побывав только в приграничном городе».
И что же? Подействовало это замечание на немецких попутчиков? Они оба, не сговариваясь, отказались признать Карамзина русским. А всё потому, что Николай Михайлович превосходно владел немецким языком, а немцы были убеждены, что русские люди не умеют разговаривать на иностранных языках. Карамзину не оставалось ничего другого, как пожелать им доброго вечера. На дворе было лето 1789 года.
То немцы, с них спрос другой. Понятно, что антирусская пропаганда на Западе — пропаганда с бородой. В деле очернения Московского царства поднаторели ещё агенты влияния Речи Посполитой, которые обслуживали интересы своей короны. В памфлетах, писанных по заказу и папской администрации, Русь представала воплощением чего-то чудовищного. Гибридной войне против России как минимум полтысячи лет, а если почитать официальные релизы папской администрации времён крестового похода против балтов, финно-угров и восточных славян, то мы увидим, что и вся тысяча.
Но беда-то в том, что вскоре после Карамзина на свет появилось поколение таких же русских, которые в своём антирусском размахе превзошли даже тех случайных немцев, встреченных Николаем Михайловичем на прибрежных просторах курляндского юга. Первые такие русские относятся к потерянному поколению 1820-х годов, поражённому онегинской душевной немочью и атрофией нравственных основ. На той опасной зловредной почве могла вырасти только ненависть к Родине. Александр Сергеевич Пушкин, будучи человеком ясного ума, преодолел эти ранние увлечения мнимым вольнолюбием. И вспоминал о них с лёгкой иронией в поздних строфах «Евгения Онегина». Но тысячи его современников и ровесников не смогли справиться с искушением признать своё отечество несостоятельным, дефективным, порочным и, соответственно, не имеющим право на полноценное политическое существование.
Бунт против Родины — это разновидность богоборческого бунта. Возлюбить ближнего своего — это высший залог, следование которому определяет степень веры человека. Что может быть ближе страны и культуры, которая тебя породила. Однако прервалась связка поколений. Слишком долгое увлечение западными цивилизационными концептами оказалось чрезмерно пагубным. И это несовпадение внутреннего и внешнего привело зрелое поколение дворян к чаадаевскому бунту начала 1830-х. Между Пушкиным и Чаадаевым — пять лет разница. Но для юношей пушкинской поры Пётр Яковлевич был кумиром, ниспровергателем авторитетов, почти небожителем. Однако если часть русских молодых дворян чаадаевщину благополучно переросла, то многие остались его стойкими и необоримыми последователями. «Философические письма» по своему русофобскому (антиправославному) содержанию превзошли творения всех Поссевинов и де Кюстинов вместе взятых. Потому что только блудный сын, русский по духу и по плоти, способен так хлёстко и яростно ругать Россию и русскую культуру— ни одному иностранному гастролёру при царском дворе и не снилось.
Чаадаева скоро после публикации «Философических писем» очень полюбили на Западе. А скоро добавилась бочка масла в тлеющий огонь. Польское восстание 1831 года. Оно раскололо русское дворянское общество на две противоборствующие группировки. Одна, малочисленная, защищала государственную политику Николая Первого, вторая — многочисленная, сплочённая и очень крикливая — всячески поддерживала польско-литовских сепаратистов и инсургентов и без умолку бранила Россию. Пушкин оказался в первой группировке. Ощущение несправедливости нападок на родное отечество вынудило его написать стихотворный текст «Клеветникам России», который по форме был ориентирован на западные страны, но по сути — на российскую же аудиторию. Прислушались, помогло? Это другой вопрос.
А вручали бы нобелевскую премию мира в 1830-е годы, то Николаю Ивановичу Надеждину, издателю журнала «Телескоп», в котором увидели свет чаадаевские письма, да и самому Петру Яковлевичу Чаадаеву она была бы, без сомнения, вручена. При свете софитов и при торжественном стечении народов. Конечно, в «Философический письмах» Чаадаева имеются и любопытные утверждения, но слепо утверждать идею абсолютного прогресса европейской цивилизации при тотальном неприятии русской исторической идеи — это, мягко говоря, опрометчиво. Решение правительства — объявить Чаадаева сумасшедшим — вполне отвечало духу времени. Кстати, сам Пётр Яковлевич, судя по биографическим подробностям и наблюдениям его друзей и знакомых, действительно страдал от душевной болезни. Чаадаев в своём европофильском запале не давал русской родной культуре не единого шанса на цивилизационный успех. И от читающей публики, среди которых был и государь-император, внимательно и вдумчиво ознакомившийся с опусом Петра Яковлевича, это не могло укрыться.
С тех пор чаадаевское начало в русской интеллигенции всё крепчает. И неважно, какая эпоха на дворе. Но вот парадокс — даже если официально Россия безоговорочно признаёт свою культурно-национальную вторичность перед Западом (как при Ельцине), то чаадаевское потомство не просто умеряет свой пыл, а наоборот, с новой, удвоенной силой продолжает бранить и хулить свою Родину. Чем теснее и глубже Россия интегрировалась в западную цивилизацию на правах бедной родственницы, чем яростнее неистовствовали лучшие представители русской интеллигенции. В омуте публицистики девяностых годов рождалось такое, что и Чаадаеву-то не снилось. Впрочем, главное — дать лекала. Остальное всё приложится.
Когда Россия становится сильнее, мудрее, увереннее в себе и возвращается на свой путь развития, чаадаевские последователи становятся тише, спокойнее, сдержаннее. Но они как класс, как сословие никуда не уходят. И зачастую по своему размаху и степени свободного падения в русофобскую бездну превосходят западных наблюдателей, которых всё же следует отнести к интеллектуально более состоятельным. На Западе прекрасно знают русское слово «спутник». И здесь речь даже не о вакцине, а о первом в мировой истории искусственном спутнике Земли. И улыбка Юрия Алексеевича Гагарина западному обывателю очень хорошо известна. Вклад русской (и, конечно же, советской) культуры в самые разные области научно-технического прогресса на Западе не могут недооценивать. Поскольку там с достижениями русской научной мысли сталкиваются на практике. Человек труда и знания не может не иметь представления о выдающемся вкладе русских в мировую науку и культуру. Балет, театр, живопись, самолётостроение, эра покорения космоса — и русская духовная сила, мужество и военный гений Верховного главнокомандования, приведшие к победам во Второй мировой войне.
Но если уж очень хочется русской интеллигенции пребывать в самообольстительном плену чаадаевщины, то запретить это нельзя. Традиции-то заложены. Правда, сие с каждым днём становится всё более архаичным и немодным. С этим тоже приходится считаться.
Александр Филей, Латвия
Источник:
Комментарии (2)